Театр им. Ленсовета открывает новый сезон премьерой, которой завершал сезон предыдущий: постановкой Анджея Бубеня «Чехов. Хочется жить!» по рассказам А.П. Чехова.
Рассказа «Человек с тонкой кожей» Чехов не писал, и такого нет в подборке рассказов для инсценировки этого спектакля. Но есть особая интонация, особое выхваченное и прожитое мироощущение тонкокожего — тонко чувствующего, ранимого, уязвимого, растерянного, всегда готового ощетиниться, как дикобраз, — человеческого существа. И есть еще мультижанровость, эклектика — как неслучайное, выстраданное, грамотное смешение и переплетение стилей, направлений и целых эпох в искусстве — театральном и не только.
Это тот случай, когда стиль «фьюжн» придает целостность, когда мозаичные фрагменты, кажущиеся разрозненными, складываются в гармоничное панно. Именно осознанно вольное обращение с правилами литературы, драматургии и режиссуры и делает новый спектакль Бубеня (как и все его спектакли, как и его глубоко личные отношения с театром) живым, дышащим. Ибо волшебство подлинно живого театра не приемлет правил и догм.
Тонкокожесть, чувствительность, чуткость, интеллигентность, помноженные на огромный опыт в профессии, как раз и позволяют режиссеру-постановщику и автору инсценировки объединять в сценическом тексте многие пласты и приемы — не только литературы и театра, но и кино, музыки, света, видео, живописи и иконописи — в отдельное семантическое поле.
Практически камерное действо (два часа без антракта, лаконичное решение, почти перманентная статика с дозированными всплесками визуальных и акустических акцентов) воспринимается, как масштабное полотно, созданное из полутора десятков чеховских рассказов: от таких известных, как «Крыжовник», «Толстый и тонкий», «Размазня», «Хористка», «О вреде табака» (сцена-монолог), до гораздо менее знакомых широкой аудитории: «Шампанское», «На чужбине», «Черт», «Студент»... Перечислять их все не стоит, чтобы не лишать зрителя радости узнавания (или удивления познания) чеховского гения, что творит добро, исцеляет искренностью, будучи не популярной драматургией, а взволнованной прозой малой формы.
А уж удивление у зрителя возникнет непременно. Эмоциональные качели — от грустного к смешному и обратно, вплоть до подлинной драмы, от состояния покоя до состояния аффекта — постановщики и исполнители раскачивают без устали, изо всех сил. Причем делают это с бесстрастной на вид невозмутимостью, которая вдруг за доли секунды сменяется животной чувственностью, сногсшибательной бурей эмоций. Грянув, буря затихает до вкрадчивого шепота и той тишины, когда слышно, как стучит в жилах кровь и контактируют друг с другом взбудораженные нервные клетки.
Видимая простота выразительных средств здесь обманчива. Вроде бы никакой новизны нет ни в сценографии, ни в художественном оформлении, ни в постановочных решениях. Стулья выстроены в ряд — как на актерских читках, как на публичных лекциях, как на тренингах и мастер-классах, как на встрече анонимных алкоголиков и наркозависимых. Пыхтит дым-машина, набившая оскомину. Задник напоминает большой рекламный баннер-растяжку. Фоном выбрана видеопроекция (видеохудожник — Дмитрий Мартынов), изображения которой смонтированы в медитативно-динамические картины, картинки и коллажи. Они движутся, меняются, колеблются, размывают фокус, проплывают, как облака, растворяются, словно мираж, делают «зум ин» и «зум аут», меняя планы с крупных на общие, делая выпуклыми детали и затем стирая их, а названия рассказов-эпизодов попутно «пишут мелом» на экране, как тему сочинения на школьной доске, как субтитры в фильме.
Все это было многажды и повсеместно. Но Бубень силой своей личности, своего интеллекта, своего мастерства философически обходит вторичность и заштампованность. Давно и всеми освоенным избитым приемам он придает развитие, импульс, от элементарного движется к комплексному, и делает это тихо, сдержанно, чуть ли не флегматично.
В помощь такому настрою избран приглушенный свет (художник по свету — Денис Солнцев) и атмосферная музыка (композитор — Виталий Истомин): у спектакля несколько уровней проникновенного, уважительного общения со зрителем. Шедевры мировой живописи (Босх, Ваг Гог, Малевич), лики святых, лица документальной черно-белой фотосъемки, фрагменты черно-белого Голливуда середины двадцатого века, нарезка из концептуальных кинолент Андрея Тарковского, чьим героем был человек страдающий.
Типичный вроде бы выходит артхаус, но общая мультимедийность спектакля его усложняет, возвышая. Знакомый вроде бы ведется диалог через кино и живопись, но это серьезный и непростой диалог. Условно-современные, в то же время условно-исторические костюмы — добротные пальто и платья, шляпки и корсеты, все чин чинарем, однако тут же кеды и майка-алкоголичка (художник-постановщик Полина Белова) — подтверждают: горькая ирония — самая подходящая метафора для этого спектакля. В нем есть тоска, однако нет истерики, надрыва, адского груза проблем, свойственных русской литературе. Зато есть деликатность, вежливость, с которой идет речь о череде бед и поражений, надежд и разочарований. Есть боль, но она не болезненна, а целительна, как в руках хирурга. Незаметно сие исцеление, заложенное в саму натуру Чехова — земского врача, а не только литератора и драматурга.
Бубень, как хороший психолог, выслушивает персонажей-пациентов. Как хороший родитель, он принимает любое решение каждого человека-ребенка. Как хороший духовник, он помогает зрителю заглянуть внутрь самого себя. Что там? Какой ты? Зачем ты? Чего хочешь? Где ты оступился? Когда запутался? Видишь, к чему привела тебя череда принятых решений, совершенных поступков, произнесенных слов? Больно тебе? Обидно? Страшно? Жалеешь себя? Испытываешь выгорание? Бесит чувство обманутых ожиданий? Оплакиваешь свою никчемную жизнь? Уже не надеешься что-либо исправить? Или еще поборемся?
Исполнители ролей — вернее, создатели образов из чеховских рассказов — все, безусловно, талантливы и харизматичны. Семеро смелых. Ко всему готовы. Настроены на пресловутый творческий поиск. Беспощадны к себе. Знают цену тому самому слову. Умеют впрыгнуть в состояние и выскочить из него. Понимают искусство переключения внимания. Владеют своим лицом, телом и голосом как отлаженным аппаратом, настроенным музыкальным инструментом. Все чудесно интонируют, все открыты режиссерской харизме.
Чем они отличаются друг от друга и при этом за счет чего составляют сыгранный ансамбль — вернее, единый организм? У них разный возраст: уже не молоды, но еще не стары. Скажем так: это взрослые люди в пору кризиса среднего возраста и состоявшиеся. У них разные школы (а в руках мастера это безусловный плюс) и разные пути. К слову: здесь выигрышно сочетаются личный опыт каждого артиста, огромный опыт режиссера и опыт бесстрашного творческого поиска Театра имени Ленсовета.
Лаура Пицхелаури и Виталий Куликов в прекрасной физической форме? Отлично: Бубень использует их мощную пластическую выразительность там, где уместны сарказм, манкость, юродство. У Евгении Евстигнеевой замечательный голос? Очень хорошо: вот несколько глубокомысленных песен, мимикрирующих под едкие зонги или жестокие (заряженные мелодраматизмом) романсы. Олег Андреев осмысленно произносит текст и нутром чувствует слово? Ему доверены самые рассудительные, но при этом самые экспрессивные герои. Александр Кудренко умеет играть одними глазами и колоритно молчать? Получает броские паузы: и рельефные лапидарные, и длительные мхатовские. Антон Падерин и Анастасия Дюкова могут быть трогательными в шутовском лукавстве? Поставлены в комический дуэт: не Пат и Паташон, конечно, и не Тарапунька и Штепсель, и даже не Никулин и Шуйдин, но что-то благородно-клоунское и репризное в этой парочке, безусловно, есть.
Техники взяты европейские, восточные, русские: театральные, а также цирковые, музыкальные, изобразительные, фотографические и кинематографические. Таковой сложносочиненный культурный гибрид рождает по-настоящему современное театральное действо. Здесь свой язык в плане подхода к материалу. Здесь живость и чувственность актеров без штампов и режиссера без шор. Здесь погружение вечного текста в актуальный контекст, насквозь пропитанный воздухом, которым мы дышим здесь и сейчас.
Используя многое давно опробованное в театре разных времен и народов, Бубень виртуозно и при этом деликатно манипулирует сознанием публики, ведет ее словно ребенка за руку по взрослой жизни, полной (даже переполненной — до стона, до отчаяния, до предела) тоски, разочарований, усталости и боли. Жизнерадостное название спектакля, таким образом, может показаться обманкой. Однако, происходящее на сцене, то и дело превращаясь в манок, в росчерк пера, в мазок кисти, в дирижерский взмах рукой, в минорный аккорд - раз за разом, рассказ за рассказом, эпизод за эпизодом выводит задумчивое действие, перенасыщенное риторическими вопросами, на череду разряжающих обстановку кульминаций. Они кажутся в какой-то момент бесконечными, удушающими, убийственными, но на самом деле являются духотворящим очищением через страдание и просветление. Ключевые чеховские темы тоски, одиночества, прощения обид, пропавшей жизни, полной несбывшихся надежд, упущенных возможностей и тщетных попыток борьбы с несправедливостью, публике близки и понятны.
Бубень — человек петербургскому театру не чужой. Скорее, давно уже свой и родной.
Ему как филологу по первому образованию интересна любая сильная литература и мощная драматургия, мировая и отечественная, и в этом смысле разброс в его творческой биографии широк: от обкатанной веками классики до ершистого современного материала. В своем новом, далеко не первом, обращении к Чехову он вместе с артистами выводит на авансцену не текст автора, а его подтекст. И затевает с публикой (а на самом деле с самим собой) долгий многоплановый диалог о самом главном: жить должно хотеться. Восклицательный знак. А смысл жизни — в самой жизни. Точка. Вот так просто. Без экивоков, по существу.
Мария Кингисепп
